Около 30 лет назад, уткнувшись в один из тупиков лабиринта судьбы, Кира Сапгир, член Союза писателей России, поэт, прозаик, сценарист, покинула Москву. «Все, что со мной происходило, было именно из-за моего любопытства. Я хотела посмотреть, что будет, если кинуть сырым яйцом в вентилятор, посмотреть траекторию полета. Я сама участвовала в этом полете яйца»… ЖИТЬ ПО-ДРУГОМУ Иногда мне вспоминается старинная астрономическая гравюра: какой-то монах дополз до края земли, пробил головой хрустальный свод и выглядывает: что там? Я выезжала в тот момент, когда каждый выезд за границу — это была попытка пробивания стеклянного колпака. Не то чтобы мы были невыездными, но каждый раз это было какое-то дерзание. Я поехала посмотреть, что же за этим колпаком, который на меня начал давить, несмотря на его прозрачность. Люди говорят, что едут делать жизнь. Я ехала не чтобы жить лучше, — само собой, не для того чтобы жить хуже, — я ехала, чтобы жить по-другому. Я была замужем за крупным поэтом Генрихом Сапгиром, к сожалению, ныне покойным. Он, как очень многие большие поэты в 60-70-х годах, подвизался в детской литературе. Так в свое время подвизались Хармс, обэриуты, Маршак, Чуковский. Это была даже не ниша, а окоп, чтобы скрыться от государева ока. Туда засели очень интересные формалисты, которые, на мой взгляд, спасли русский язык. Они научили тогдашних детей слушать и слышать. Сапгир как раз был из последних в этой плеяде. …Мольер всегда читал свои пьесы кухарке, и Сапгир, конечно, мне тоже читал свои стихи для детей. И тут я начала говорить ему, что, может, здесь надо так, а здесь — так… И произошло, как во времена кватроченто. Приходит к мэтру ученик. Сначала просто стоит и смотрит, как тот работает. Потом мэтр говорит: «Мне некогда, я пошел за пивом, а ты пока голубке пририсуй перышко». Потом — «пририсуй облако». Ученик начинает все пририсовывать — и постепенно отпочковывается, как я отпочковалась, и начинает функционировать сам. Генрих говорил мне: «У меня много работы. Сделай то-то и то-то». А как подписываться? Фамилии ведь одинаковые. «Если мне будут говорить, что я исписался и пишу дрянь, то оставляй свою фамилию». — «Нет, давай наоборот, — тут я впервые обрела голос. — Если скажут, что ты исписался, а это мои стихи, я вообще прекращаю это дело. А если тебя будут хвалить, я буду выступать под своим именем»… Мой муж сказал: «Я русский поэт, я не уеду. Надо, чтоб кто-то остался». Я это вполне поняла и сказала: «Что ж, в таком случае мы разводимся». Очень любя друг друга и будучи невероятными друзьями, мы с ним развелись, чтобы я могла уехать, а над ним чтобы не висело, что он женат на отщепенке. Мы потом общались, он приезжал во Францию. Я уехала с нашей дочерью. Я ей предложила выбрать: остаться с отцом или уехать со мной. Она сказала: «Конечно, с тобой. Хочу за границу». ЧЕМ СЛОЖНЕЕ, ТЕМ ИНТЕРЕСНЕЕ Я уехала, окончив институт иностранных языков, французский факультет. А в то время там цвели и пахли переводчики, которые никаких факультетов не кончали. Мне говорили: «Ты единственный человек с дипломом, который сюда явился и не стал переводчиком». Туда была проложена сияющая тропа. Я работала в ТАССе редактором переводов и машинисткой, и уверяю вас, что это нелегкий труд. В Москве за пару лет до отъезда мне делали тесты на профпригодность. По каким-то параметрам я оказалась полный нуль. Например, у меня нет никакого пространственного воображения. Зато очень хорошее взаимоотношение со словами. Когда все эти противоречивые данные заложили, чтобы выяснить, кто же я по профессии, машина выплюнула ответ: «Журналист». Я очень посмеялась, потому что в этот момент я была детским писателем. Я издавала какие-то детские книжки, сценарии, писала детские песенки для каких-то фильмов. Увы, на Западе недостаточно ценят детскую литературу. Когда я пришла в газету «Русская мысль», я ощутила блаженство. Я почувствовала себя на своей родине, в своей стихии, я поняла, что это мое, что я здесь останусь, буду здесь что-то делать, буду работать. Не знаю, как вам объяснить… это был абсолютный экстаз. Там еще сидели старые журналисты — старики, но страшно умные, — как змеи. Со змеиным умом и добрым сердцем. Один из них, поэт «Парижской ноты» Кирилл Дмитриевич Померанцев, когда я принесла первые свои статьи, он вышел, пожал мне руку и сказал: «А теперь, милая девушка, вы должны научиться главному в журналистике: вы должны научиться лгать». Не знаю, преуспела ли я в этом. ПИШУ НА ЛЮБЫЕ ТЕМЫ Я работаю не только в «Русской мысли», я много работала на радио и даже комментировала мировые чемпионаты по футболу. Я составляла крестословицы для газеты. Но больше всего я люблю писать о французских писателях, о художниках — как современных, так и не современных. Очень люблю писать о Париже. В моей книге есть даже целый отдел, который называется «Париж, которого не знают парижане». Но больше всего мне нравится писать про художников, потому что у меня появляется задача, чтобы люди, читая, увидели эту картину. Если мне это удается, то я страшно довольна. А когда я беру интервью, мне нравится нарисовать портрет собеседника. Интервью, кстати, довольно сложная штука. У меня есть свой афоризм, касающийся работы: если человек не умеет писать статьи, он берет интервью; если хочет рисовать, но он не художник, — пишет абстракцию; если хочет писать стихи и не умеет этого делать, он пишет верлибры. На самом деле эти три жанра очень сложные, но там проще всего притвориться. Но я не притворяюсь, я понимаю сложность задачи. Больше всего я люблю то, что сложно. Чем сложнее тема, чем извилистей, чем больше нужно приложить ума в дипломатическом плане, тем это мне интереснее. Вот такой лабиринт. КАК У БРЕДБЕРИ Вы помните, у Рея Бредбери был какой-то рассказ, как приехали земляне на Марс, и им кажется, что они остались теми же. А из них Марс молекула за молекулой выбивает земное, и они в конце концов оказываются чистой воды марсианами, которые воображают, что они еще «оттуда». Я, например, не патриот Франции, потому что можно быть патриотом своей страны. Я эту страну люблю, как любят живого человека. То есть я вижу ее недостатки, она меня иногда возмущает. У меня с ней отношения. А там этих отношений больше нет. Это как я перешла в другой мир — и это уже отрезанный ломоть. Я бываю в Москве, и у меня возникает ощущение, что нужно срочно вернуться в Париж, потому что там пузырьки кислорода, которых мне не хватает. Тут кислород есть — но без пузырьков. Я как та рыба в аквариуме, которой обязательно нужно, чтобы подавались пузырьки. УСТАЮ ОТ ЛЮДЕЙ… В детстве у меня было очень странное качество: я умела становиться невидимой. В какой-то момент я говорила, что меня никто не увидит, — и меня теряли из виду. То, что меня не видят, вызывало огромное блаженство и торжество. Не знаю, каким образом это получалось. То ли я приказывала себе быть двухмерной… Но факт тот, что мама начинала метаться и смотреть, куда я провалилась. Потом, конечно, меня находили. Дело еще в том, что я была очень маленькой, ростом с курицу. Поэтому отыскать меня в траве было довольно трудно и долго. Эта склонность к смене пространства у меня тогда уже проявилась. Мне нравилось исчезать. Может быть, и сейчас нравится. И это главное, из-за чего я исчезла. Мне просто нравится исчезать. Честно сказать, я устаю от людей. Когда я одна, это просто замечательно. У меня появляется свой ритм. Так приходится все время шагать в ногу с кем-то, даже если это самые разболтанные люди, — а так я могу ни с кем не шагать в ногу и даже косолапить. Я очень редко кого называю друзьями. Я говорю: добрые знакомые, приятели. Друзей у меня мало, как у любого человека. Чем люди старше, тем они становятся менее валентными, то есть способными к присоединению людей. Поэтому с годами каждый приобретенный по-настоящему свой — это такой подарок судьбы, что дальше ехать некуда. Когда я уезжала на Запад, я знала, что там меня ждут мои друзья, которые уже уехали. Я знала, что у нас будут гораздо более отдаленные отношения. Я не брошусь к ним, не начну им плакать в жилетку, потому что у них очень сложная своя жизнь, слишком много своих дел. Это было бы с моей стороны немилосердно, и поэтому я понимала, что этого не будет. Но я почему-то знала, что у меня появятся такие друзья, с которыми я смогу это сделать. И такие люди появились. Когда люди оказались в одной тюремной камере, то оказывается, что это человек, с которым тебе так хорошо, что не дай Бог, чтоб выпустили. Я – ЗЛАЯ. И ВЕСЕЛАЯ Был замечательный поэт и художник, Евгений Леонидович Крапивницкий, учитель моего мужа, учитель замечательного художника Оскара Рабина. У него были замечательные высказывания, одно из них такое. Вместо шекспировского «Мир театр, люди в нем актеры» он говорил: «Жизнь — бред, мир — балаган». И вот это то, что меня веселит. Злобный человек предполагает, что его чувства ниже пупка. А зло все-таки идет от головы. Я злая. Веселая. Не могу сказать, что очень счастливая, — но веселая. Потому что когда я вижу, что происходит со мной, я вижу ситуацию, как на сцене. Я и автор, и зритель, и актер. И когда я расстраиваюсь, то начинаю переходить из одной категории в другую. Иногда в результате таких перемещений вылетает какое-то интересное слово, над которым я сама начинаю смеяться. Иногда, когда у меня какие-то неурядицы, для меня самое лучшее занятие на свете — придумывать, что ответить на невысказанные упреки. Это, думаю, тоже нечто вроде лапты: вдруг я нахожу что-то, что мне страшно нравится самой: если он мне скажет, я ему отвечу так! Ненавижу, когда меня обманывают. Когда мне что-то пообещают и не сделают, это вызывает во мне холодную ярость, которая иногда влечет за собой месть. А месть должна быть, как мороженое, сладкая и холодная. Я обдумываю сладость и холод своей мести и начинаю почти благодарить тех, кто предоставил мне такие приятные возможности. Но больше всего я не терплю бытового обмана. Не лжи — ложь вещь интересная. Я иногда слышу глазами. Вижу, как человек вдруг окутывается радужным облачком. Это значит, что он лжет. И глаза его, если они синие, — синеют совершенно, если черные — светлеют. Человек становится очень красив, когда он лжет. СЧАСТЬЕ — ТО, ЧТО ВПЕРЕДИ По гороскопу я Близнец. У Близнецов и других воздушных знаков есть ощущение, что надо убежать, уйти сквозь стену, удалиться. Ощущение счастья бегства. Счастья смотреть перед собой и видеть пустыню. Хотя я очень люблю своих близких, но иногда ощущение такое, что ты вышел ночью на крышу и смотришь в ночь. Это замечательно. Я стараюсь смотреть вперед. Для меня счастье — то, что впереди. Времени-то на самом деле нет. Потому что время, которое ушло, — ушло, а время, которое еще будет, — его еще нет. Единственное, что есть, — это та несуществующая минута, когда будущее превращается в прошлое. Так о чем говорить? Мы все время существуем на этом сгибе бумаги, — и при этом еще думать, что было, когда было прошлое? Надо смотреть, что будет дальше! У меня начинаются в голове какие-то мысли, которые по ту сторону нулевого измерения, то есть измерения вымысла. Может быть, благодаря Одессе, из пространства вымысла в реальность вдруг начали приходить слова, которыми я не думаю обыденные вещи. Может, это и слепится в какой-то пэчворк… P. S. Quand je vais chez la fleuriste J’ai n’ach?t’ que des lilas, Quand je vais chez la fleuriste J’ai n’ach?t’ que des lilas, Si ma chanson chante triste C’est que l’amour n’est plus l?. Каждый день в моем квартале Продают весной сирень, Под окном в моем квартале Продают весной сирень. Вы поверите едва ли, Но я так люблю сирень!
